Я думаю, у каждого, кто занимался музыкой в детстве, знает, что это на самом деле пытка, истязание маленького мальчика, когда все играют в футбол и со двора доносятся высокие крики, а ты вынужден пилить свою скрипку, виолончель, или еще что. Я оказался очень прилежным мальчиком, и с раннего детства любил учиться, родители меня гнали – иди, погуляй на улицу – а я не шел. Потому что мне нравилось сидеть – в конце концов, купили пианино, где-то в 3 классе, я уже стал самодеятельно играть на пианино, и подбирать, даже сочинять, и меня это очень увлекало.
Михаил Козырев: Мы с удовольствием представляем вам гостя сегодняшнего эфира – Александра Борисовича Журбина, автора первой рок-оперы в Советском Союзе «Орфей и Эвридика». Добрый вечер, Александр Борисович.
Фёкла Толстая: Добрый вечер, Александр Борисович.
Александр Журбин: Добрый вечер, Фекла, я рад, что пригласили.
Фёкла Толстая: Я хочу сказать, что в этом году юбилей – по-моему, в 75 году вышла.
Александр Журбин: У меня несколько юбилеев – цифры одного я предпочитаю не называть из ложного кокетства, но все равно, сейчас все легко узнать, открыть в интернете. Действительно, у «Орфея» есть еще 40-летний юбилей, невероятный, потому что он еще существует, его еще играют.
Михаил Козырев: И, насколько я знаю, в «Орфее» играет тот же самый Альберт Асадулин.
Александр Журбин: Не каждый раз, там есть дублеры, но «Орфей» - я не буду называть, сколько лет Асадулину, но, если он играет 40 лет, то когда он пришел, ему, скажем, было лет 25. Понятно, сколько ему сейчас.
Михаил Козырев: Для наших слушателей молодого поколения я хочу сказать – вы не можете себе представить, что значило взломать рамки жанра, и сделать 40 лет назад сочетание рока и оперной музыки. В общем, первым за несколько, как я понимаю, даже месяцев назад, это сделал Эндрю Ллойд Вебер в рок-опере «Иисус Христос – суперзвезда».
Александр Журбин: Он все-таки пораньше.
Михаил Козырев: Чуть пораньше. Расскажите, что с вами произошло, когда вы услышали «Jesus Christ – superstar»? При каких обстоятельствах?
Александр Журбин: Для многих живущих тогда в России молодых людей это, конечно, была сенсация. И добывали какими-то способами эту запись, виниловые диски. Мне повезло, потому что я тогда жил в Ленинграде, и руководил этой организацией прогрессивный человек, Андрей Павлович Петров, такой замечательный композитор, и он съездил в Америку, буквально лично – тогда это было почти невозможно – привез этот виниловый диск «Jesus Christ – superstar». И прямо в Союзе композиторов показал его, прокрутил для избранных людей; я там тоже был. И производит это действительно ошеломляющее впечатление, потому что это действительно было – нам казалось, что это рок-н-ролл; во-вторых, нам казалось, что это история Иисуса Христа; и нам казалось, что это эротика – чего мы там только не видели.
Фёкла Толстая: То есть не видели, а слышали, потому что вы ничего не видели.
Михаил Козырев: Фильма еще не было.
Александр Журбин: Фильма еще не было – мы догадывались, как это выглядело, представляли себе. Теперь, когда я смотрю с высоты своего возраста, я понимаю, что там не было никакого рок-н-ролла, не было никакого Христа – все это было немножко, скажем так, не оригинал, не подлинник – вот «Томми», это был уже оригинал.
Михаил Козырев: Вот с чем вы сравниваете. А вы «Jesus Christ – superstar» слушали первый в американском варианте, а потом уже который (геоновский?) диск.
Александр Журбин: По-моему, сразу был геоновский диск, его голос мы слышали, как Христа. И главное, что, как многие – и, наверное, вы, Миша – английский язык у меня начал.
Михаил Козырев: Да, у нас в школе был абсолютный общеобразовательный ценз, мы должны были знать весь текст «Иисуса Христа – суперзвезда» наизусть, я до сих пор, наверное, могу с любого места.
Александр Журбин: Да – я уже многое забыл, но я помню, что, поскольку печатное либретто попало позже, а сначала со слуха.
Михаил Козырев: От руки переписывали в тетрадочки.
Александр Журбин: От руки, что-то мы слушали, и часто не разбирали – например, масдай, масдай – что за масдай.
Михаил Козырев: Jesus must die!
Александр Журбин: А сколько ни пели – масдай, масдай – ну что такое масдай! Искали в словаре это слово, его не было.
Михаил Козырев: Казалось, какой-то японский сторонник якудзы масдай.
Фёкла Толстая: Слушайте, ну прямо хочется послушать это масдай. Я хотела спросить, на какую почву попала эта пластинка «Jesus Christ», в том смысле – можно ли это было хоть как-то соотнести с той музыкой, которую вы слушали в детстве? Понятно, что была классическая база, полученная в музыкальной школе, в Консерватории, в институте Гнесиных и так далее, но какая-то эстрадная музыкальная культура все-таки существовала. Насколько она помогала воспринимать это?
Александр Журбин: Безусловно. Поскольку у нас такая программа, посвященная семье и прочему, я сразу скажу, что семья у меня была самая обыкновенная, не музыкальная, и то, что звучало у нас в доме, был абсолютный набор советского послевоенного обывателя, у которого звучала Шульженко, Утесов, Бернес, какие-то танго, фокстроты.
Михаил Козырев: Это хорошие имена вы называете!
Александр Журбин: Хорошие, я не говорю, что плохие, просто к поп и рок-музыке не имели никакого отношения, и к классике в том числе. Как-то я воспитывался на этом. И, хотя я был классически образованный музыкант, меня с детства отдали учиться музыке, и я все хорошо воспринимал и делал, но во время всегда была такая интерес к песням, популярной музыке. Я очень рано научился бренчать на рояле – именно бренчать, потому что никогда пианистом не был. Я не учился играть на рояле ни одного дня в своей жизни, а бренчать я научился, и научился аккомпанировать всякие песни. Я помню, песню «Ландыши» я играл лучше всех в классе, или «Мой Вася» - вы, наверное, и не помните такие песни.
Фёкла Толстая: Нет – а что это за «Мой Вася!? Ландыши – это «Ландыши, ландыши» - а Вася, это что такое?
Александр Журбин: Та-ра-да-ра – и там был припев: «Мой Вася, мой Вася, казалось мне, что это ты поешь, и если слышала когда-то голос Ив Монтана, казалось мне, что это ты поешь, мой Вася» - вот такая.
Фёкла Толстая: Ну вот уже такие отсылки к Западу смелые, такая песня, Ив Монтан. Хотя это, наверное, было время, когда как раз приезжал Ив Монтан в Россию, когда мы с ним дружили.
Александр Журбин: Когда мы дружили – потом мы же раздружились, он что-то сказал такое, и мы с ним разошлись.
Михаил Козырев: Каково это – таскать виолончель маленькому мальчику?
Александр Журбин: О да, это была большая проблема. Виолончель я выбрал случайно, я уже писал об этом во всех своих биографиях, что я даже не знал, что такое виолончель. Меня привели в музыкальную школу, проверили слух, память – что обычно проверяют, все оказалось хорошо. «Мальчик, мы берем тебя. На чем ты хочешь играть?» Я сказал – «На пианино». Сказали – «У тебя есть дома пианино?» Я сказал - «Пианино дома нет». Семья была слабо обеспечена – нормальная инженерная семья. Пианино не было, и они сказали – тогда будешь играть на виолончели. Хорошо, сказал я, не зная, что это такое
Михаил Козырев: Не зная, как она выглядит и какого она размера.
Александр Журбин: Нет, абсолютно. И тогда мне принесли эту здоровью бандуру – все-таки маленькому мальчику.
Фёкла Толстая: Вам ее выдали, потому что покупать тогда ни у кого не было возможности.
Александр Журбин: Мы все-таки купили, она стоила 100 рублей - фабричная виолончель.
Фёкла Толстая: А, 100 рублей до реформы, значит, 10 потом.
Александр Журбин: Большие деньги все-таки, зарплата была тогда, но пианино стоило в 5 раз дороже, на пианино денег не было.
Михаил Козырев: Извините, пожалуйста, купили сразу большого размера – я знаю, что у скрипок есть четвертушки, восьмушки.
Александр Журбин: Это тоже была такая, восьмушка – не огромная.
Михаил Козырев: Детская виолончель.
Александр Журбин: Детская виолончель, и у меня где-то есть фотография, где я на ней играю – и началась моя музыкальная жизнь с этого пиления на виолончели.
Фёкла Толстая: А почему возникла идея отдать мальчика в музыкальную школу – или это было повсеместное поветрие?
Александр Журбин: Это просто. Я считаю – родители, которые чувствовали себя интеллигентными людьми, хотели быть такими. Они решили сына отдать все-таки в музыкальную школу. И тут, конечно, корень в том, что моя мамочка, Царствие ей небесное, ушла из жизни примерно год назад. Она была талантлива очень музыкально, и у нее был потрясающий голос – настоящий, поставленный от природы голос - это большая редкость. Она пела сопрановые партии, брала высокие ноты, то, что у людей обычно не бывает. Но при этом ей никогда судьба не дала по-настоящему, это даже не легенда, а правда – ее приняли в институт Гнесиных, но потом началась война, ей пришлось уехать в Ташкент – где, собственно, я и родился – и в институте Гнесиных она не училась ни одного дня. Но, очевидно, ей хотелось, чтобы ее дети были музыкантами, поэтому я и мой брат стали музыкантами, и все наши многочисленные дети и внуки, все абсолютно музыканты - у нас уже небольшой симфонический оркестр.
Фёкла Толстая: Клан такой.
Михаил Козырев: Скажите, а каково – меня, например, мой папа, скрипач симфонического оркестра, категорически отказался учить музыке, поскольку на вопрос мамы ответил: «Достаточно одного несчастного человека в семье». Он преподавал для студентов в первой половине дня, репетировал с оркестром, потом вечером концерт, и единственный выходной день – вторник, потому что суббота-воскресенье в залах всегда концерты. И он всегда пугал меня рассказами о том, как его бабушка чуть ли не привязывала к стулу, чтобы он играл – а за окном футбол, солнце, лужайка – как вы переживали этот тяжелый психологический момент?
Александр Журбин: У меня он действительно был. Я думаю, у каждого, кто занимался музыкой в детстве, знает, что это на самом деле пытка, истязание маленького мальчика, когда все играют в футбол и со двора доносятся высокие крики, а ты вынужден пилить свою скрипку, виолончель, или еще что. Я оказался очень прилежным мальчиком, и с раннего детства любил учиться, родители меня гнали – иди, погуляй на улицу – а я не шел. Потому что мне нравилось сидеть – в конце концов, купили пианино, где-то в 3 классе, я уже стал самодеятельно играть на пианино, и подбирать, даже сочинять, и меня это очень увлекало. В: А можете ли Вы нам рассказать, чтобы мы себе представили – ташкентский двор, когда вы сидите, потому что, может быть, московский двор послевоенный мы еще лучше представляем, но я думаю, совсем другой климат, другой континент, меняет.
Александр Журбин: Правда – Ташкент был городом, конечно, достаточно экзотичном по советским понятиям, хотя я жил в городе европейском. Вы должны понять: Ташкент до войны и после войны – совершенно два разных города, потому что во время войны туда прибыло огромное количество русских.
Фёкла Толстая: Эвакуированных.
Александр Журбин: Неважно – русские они были, армяне или евреи, они были люди европейские, не мусульманские – там же жили, в основном, узбеки, Узбекистан.
Фёкла Толстая: Достаточно вспомнить, что Анна Андреевна Ахматова жила в Ташкенте.
Александр Журбин: Алексей толстой там жил – там было огромное количество, туда была эвакуирована то ли московская, то ли ленинградская Консерватория во время войны, там какие-то театры – они все были эвакуированы, это надо отдать должное руководству страны, прямо скажем, тогдашнему, которые поняли, что какие-то институции надо спасать – и они действительно спасли тем, что они действительно отправили за счет государства. Обратите внимание, огромное количество людей переехало в Ташкент, в Душанбе, еще куда-то.
Фёкла Толстая: В Алмату переехали, Мосфильм.
Александр Журбин: Да-да. И это очень здорово, и очень многие там остались – навсегда или на какое-то время. Моя семья, приехав из Москвы, осталась там на 20 лет – 20 лет я там жил, и провел там всю свою юность.
Фёкла Толстая: А ваши родители познакомились в Москве?
Александр Журбин: В Одессе. Они более того – даже поженились в Одессе, и я, по идее, мог родиться в Одессе, но там была драматическая история – родилась девочка, первая у нас в семье, и она умерла – умерла во время войны. Я даже не знаю, от чего, может, даже от голода – там было очень голодно. В общем, она умерла в раннем возрасте, я ее никогда не видел. Потом родился я – но я родился уже в Ташкенте, мама переехала в Ташкент, папа мотался по каким-то военным делам.
Михаил Козырев: Возвращаясь к вопросу Феклы – двор? Еще хотелось бы картинку представить – что это значит, Ташкент вашего детства?
Фёкла Толстая: И потом базар, потом особенно базар.
Александр Журбин: Я совсем недавно был в Ташкенте, ну относительно недавно: обо мне снимали большой документальный фильм, и съемочная группа решила, что надо поехать на родину героя, и мы поехали. Я жутко хотел – знаете, как у каждого человека, ностальгия по тем местам, дворам, переулкам, где я бегал ребенком – ничего этого нет, просто реально нет физически. Центр Ташкента, где я жил, полностью перестроен, и тот дом, в котором я жил, и в котором я родился – ну родился я в роддоме, туда меня принесли – его нет физически, его просто снесли.
Фёкла Толстая: И что там, небоскребы?
Александр Журбин: Ну там хайвеи, шоссе новые построили – ничего от моего детства не осталось. Киногруппа была дико разочарована – ну где же вы тут жили? Ну не знаю, ну нету этих мест, просто физически нет. Тем не менее, в голове, в памяти все осталось, и должен сказать, что это было замечательно. И я думаю, ташкентский двор не сильно отличался от этого двора, единственно, что правильно – климат, и, конечно, потрясающие фрукты.
Фёкла Толстая: А то, что все было во дворе, то, что люди даже спали во дворе летом?
Александр Журбин: Да, мы все время сидели во дворе, все время было тепло, и мы жили рядом с Алайским базаром. Алайский базар – самый знаменитый базар. До сих пор, я, кстати, туда заходил в последний визит – он сильно-сильно преобразился: раньше это был настоящий базар – на полу валялись арбузы, дыни; сейчас построил павильончики, все – ну как московские рынки: вы же не найдете, как раньше, когда все это привозили на телегах, на подводах – сейчас это все, увы, цивилизованно.
Михаил Козырев: Упорядоченно.
Александр Журбин: Упорядоченно – а тогда это было совершенно невероятно, и я помню, эти арбузники-узбеки, привозили откуда-то бахчу, и к вечеру, когда это нужно было уже продавать – они мальчишкам, которые бродили рядом, отдавали арбуз – «А, бери, слушай, вкусный арбуз!» - и мы брали арбуз, и катили его к себе домой.
Михаил Козырев: Катили, потому что 20-килограммовые. С : Ну они здоровенные были – и дыни.
Фёкла Толстая: Как у Ахматовой - «чард-жуйские».
Александр Журбин: Точно, или чард-жуйские, чарджоузские дыни были самые сладкие, самые потрясающие, и продавцы говорили так: «Подходи, бери – половина сахар, половина – мед! Сам бы съел, да деньги надо» - как сейчас помню, как узбекский – «сам бы съел, на деньги надо».
Фёкла Толстая: Вы в нарды играете?
Александр Журбин: Нет. Я пытался научиться, но как-то времени не хватило.
Фёкла Толстая: Но правильно ли я понимаю, что это традиционное занятие во дворах ташкентских?
Александр Журбин: Да.
Михаил Козырев: Кроме того, это, извините, еще за кулисами у музыкантов принято.
Александр Журбин: Очень принято, и очень многие мои друзья играют в нарды – и эта игра, кстати, для многих, кто умеет хорошо играть, требует смекалки и большой сообразительности. И некоторые, не скрою, зарабатывают этим деньги, и среди музыкантов есть такие, которые здорово играют, они играют всегда на деньги – на 3 копейки, или на 3 тысячи долларов – неважно, но на какие-то деньги надо играть. И все играют на деньги, и некоторые даже зарабатывают. И есть такой музыкальный – приезжаешь в гостиницу, располагаешься, открываешь дверь номера – и начинаешь бросать нарды. Обязательно кто то говорит - «вы играете?» - и начинается игра. Звук этот.
Михаил Козырев: Костяшек.
Александр Журбин: Костяшек, сразу люди ловят, и они находят друг друга, и начинают играть, и часами играют в эти нарды.
Михаил Козырев: А по-узбекски вы говорите? Ну, несколько слов помните?
Александр Журбин: Несколько слов, конечно, знаю –(ката-рахмат, джуда-яхши, яхши-бала?) – могу даже иногда.
Фёкла Толстая: Ничего не поняли.
Александр Журбин: Ну и хорошо, не надо. Когда я сажусь в такси и вижу узбек – естественно, я говорю (нрзб) – он пугается, потому что я никак не похож на узбека, но говорю на приличном. Знаю только несколько фраз, поэтому все заканчивается.
Фёкла Толстая: А если вспомнить каких-то колоритных личностей, персонажей из вашего детства, каких-нибудь стариков узбеков – чуть-чуть расскажите, чтобы мы представили себе это кино.
Александр Журбин: Я рос, это был конец 50-х начало 60-х годов - что называется оттепель, и оттепель была и там.
Фёкла Толстая: А как она там чувствовалась?
Александр Журбин: Сейчас расскажу. Как ни странно, в Ташкенте – хотя, конечно, для вас эти имена ровным счетом ничего не значат, но для Ташкента это были люди – поэты, режиссеры, музыканты, как-то было такое художественное объединение людей, которое встречалось так же, как в Москве – вы выросли в Москве или еще где – а я вырос там. И там были свои престижные, даже закрытые места, куда надо было проникнуть. Была какая-то театральная студия, где я даже писал музыку. Один из первых моих спектаклей написал для этой театральной студии. Ставили они поэзию Пастернака, и это должен сказать было невероятно.
Михаил Козырев: На пару минут прерву наше интервью.
Фёкла Толстая: МЫ остановились на ваших рассказах о вашем родном городе, о Ташкенте, и вот вы стали говорить, что оттепель, наступившая после смерти Сталина, она чувствовалась и там – не в самых центральных частях империи, и какое-то сообщество творческих людей, композиторов, артистов, как-то себя почувствовали легче?
Александр Журбин: Да. Безусловно, там тоже была оттепель, но прежде всего, конечно, дистанционно – мы тоже получали журнал «Новый мир» - с опозданием, но мы его читали. И я, между прочим, служил в армии, примерно в эти годы, начале 60-х, и «Новый мир» у нас отбирали – как у солдата видели «Новый мир» - солдат идет, у него подмышкой «Новый мир» - сразу политрук какой-нибудь его отбирал.
Фёкла Толстая: Почему, какая мотивация?
Александр Журбин: Не знаю, спросите у политрука.
Михаил Козырев: Мозги не засоряли.
Александр Журбин: Да, чтобы мозги – запрещали слушать «Голос Америки» и «Свободы» - все знали, на каких волнах идет эта передача, все знали в Советском союзе, и в том числе наши старшины и лейтенанты. Какое-то время я жил в казарме, как солдат, жил в армии. Врывался какой-нибудь, именно врывался в 11 часов вечера, когда предположительно все спят – он знал, что все слушают радио – он врывался, просто хватал приемник. «Так, 31,6 - это радио «Свобода» - в карцер на неделю». Просто за то, что стоит на этой волне – такой был способ борьбы с антисоветчиками.
Михаил Козырев: Светлая у вас армия была.
Фёкла Толстая: С другой стороны то, что в армии вообще был радиоприемник, и можно было «Голос Америки» ловить – это очень либерально.
Александр Журбин: В общем, да. Я служил, на самом деле, в музыкальных войсках, это было очень либерально – там, в Ташкенте это еще было, и был такой ансамбль «Туркво». Туркво в переводе означает «Туркестанский военный округ», который не существует, как вы догадываетесь, потому что все эти республики ушли – а это был Туркестанский военный округ, и я там служил в военном ансамбле. Я был даже руководителем ансамбля какое-то время, и это было очень либерально. Я никаких претензий к армии не имел, потому что при этом – родители-то жили в Ташкенте, меня отпускали домой, я переодевался в гражданскую одежду, и никто на это не обращал внимания.
Михаил Козырев: У вас не армия была, а халява!
Александр Журбин: Халява была чистая – и более того: я даже учился параллельно в Ташкентской консерватории, служил в армии, и параллельно сдавал какие-то экзамены - можно было и такое, это было очень либерально.
Фёкла Толстая: Можно ли расспросить вас о вашем отце – мы только знаем, что он был инженером. Чем он занимался, что был за человек?
Александр Журбин: Он был очень хороший человек, очень добрый, очень мягкий, и очень, я бы сказал, напуганный – как многие-многие люди его поколения – напуганный советской властью. Он родился в 20-м году. В 37 году ему было 17 лет, он уже все прекрасно понимал; потом он прошел войну. Он учился в Менделеевском институте в Москве, был химиком. Я никогда, честно говоря, не знал, чем он занимается, я имею в виду его специальность. Я знаю, что потом, в Ташкенте, он возглавлял спектральную лабораторию на авиационном заводе: там был огромный авиационный завод, который, кстати, до сих пор существует. Когда в последний раз был в Ташкенте, спросил – «У вас есть авиационный завод?», ответили – «есть, но самолеты он не производит». А когда-то производил – какие-то ИЛ-16 или чего-то еще, производили именно в Ташкенте – в советские времена. И папа там был начальником спектральной лаборатории. Это я тоже не очень понимаю, что значит, но очевидно, они делали спектральный анализ каких-то (нрзб) – он этим и занимался. Он был очень осторожный человек, очень боялся, что кто-нибудь что-нибудь ляпнет из нас, из детей.
Фёкла Толстая: Его семья как-то пострадала от сталинских репрессий?
Александр Журбин: Вы будете смеяться – я свою семью знаю только до деда, как многие – вы, Фекла, наверное, знаете значительно больше о своей семье вглубь поколений, а я знаю только, кем был мой дед, потому что мой дел был бухгалтером – ничего особенного, но его я просто помню лично. Родители матери были расстреляны немцами.
Фёкла Толстая: Ваши бабушка и дедушка?
Александр Журбин: Бабушка и дедушка. Я их никогда не видел, они были расстреляны. Жили в Одессе, когда вошли – кстати, не немецкие даже, румынские войска, румыны были партнеры гитлеровской Германии, они вошли в Одессу, первым делом они собрали всех евреев на площади – и их всех расстреляли. Поэтому я никогда не видел своих бабушек и дедушек с маминой стороны. И, кстати говоря, можно я чуть-чуть затрону тему, буквально несколько дней назад я прочитал одну книжку. Понял, в чем было ужасное преступление советской власти против своего народа: когда первые немцы вошли в первый советский город, первое, что они сделали, они сказали: коммунисты и евреи, выходите на площадь – и их тут же убивали, это все знают, это уже азбука. Но, ни в одном сообщении Совинформбюро об этом не было сказано. И поэтому все люди, которые жили в следующих городах – в Киеве, в Минске, они ж дошли уже до Волги – первое, что они делали, они уничтожали евреев – но никто об этом не говорил, понимаете? Ведь могли же эвакуировать евреев и большевиков, ну в первую очередь – спасите свой народ, вывезите их подальше, в Сибирь, и тогда тысячи, сотни тысяч людей были бы спасены – никто не говорил. И в следующий город приходили немцы, и говорили – всем евреям собраться на Красной площади – и они шли добровольно, они же не знали зачем? Они думали – ну мало ли, может, наоборот.
Михаил Козырев: Я никогда почему-то не задумывался над этим аспектом. Более того – это история, которую долгие послевоенные годы никто не обсуждал, то, что в городах убивали в первую очередь по партийному и по национальному признаку. Просто простым объявлением по радио могли быть спасены сотни тысяч человек.
Фёкла Толстая: Никто же не считал, что немцы будут двигаться дальше, ведь каждую секунду считалось, что мы остановим врага, и будем воевать на чужой территории
Александр Журбин: Прекрасно Сталин понимал, что этого не может быть, они двигались как лавина. И если бы в Киеве, например, сказали за день до прихода немцев – «евреи, быстро убегайте, быстро!»
Михаил Козырев: То такого не было бы.
Александр Журбин: Конечно. Я недавно прочитал книжку такого Льва Симкина, замечательного моего друга и писателя, и мне вдруг открылась эта истина, мне вдруг стало страшно - можно было бы так просто спасти. Но не хотели говорить. Считали – а черт с ним. Погубили очень многих - извините, мы отвлеклись.
Фёкла Толстая: А как не отвлекаться, говоря об этих годах, как не отвлекаться на такие темы.
Михаил Козырев: Я про отца хотел бы еще услышать – вы говорили, что знаете вашу семью до дедушек-бабушек, а еще про папу расскажите. Эта черта – боязнь, чтобы не дай бог, особенно с твоим драгоценным ребенком ничего не случилось, чтобы он ничего не ляпнул, она, надо сказать, сквозила в моей жизни точно так же. Папа – я был одним-единственным еврейским мальчиком в классе – выводил меня на балкон, чтобы что-то мне сказать – «Пожалуйста, не выпендривайся, тебе больше всех надо. Ты не понимаешь, с чем играешь. Но это такое ощущение, что образ жизни учил тому, что не надо высовываться. Я, кстати, прочитал у вас историю с журналом школьным – у меня точно такой же.
Александр Журбин: Да, это многие – в некоторых классах предпочитали эту национальность не называть – просто не называть; в некоторых семьях говорили – да, он француз. Моя бабушка говорила: а он француз, и все понимали, о чем идет речь. Тем не менее, мы все это пережили, и папа, и мама, и все, кто был вокруг, главное - что-нибудь не скажи, не скажи что мы здесь говорим на кухне шепотом, не надо говорить учительнице, и так далее – и мы все к этому привыкли, это было типичное двоемыслие.
Михаил Козырев: А какое-то времяпрепровождение с папой, ритуал семейный был – я с папой играл в шахматы, это был наивысший момент единения – я, конечно, играл очень плохо, но папа не поддавался мне, все равно рубил с плеча, считал, что я должен подниматься до его уровня.
Фёкла Толстая: А у вас какое был общение с отцом?
Александр Журбин: В шахматы мы тоже, кстати, играли, и я сейчас играю со своими внуками – ритуал передачи знания.
Михаил Козырев: Святого шахматного знания.
Александр Журбин: Хотя я очень плохой шахматист, но какой-то минимум я, конечно, знаю. У папы, кстати, реально не было слуха – у мамы был очень хороший, а папа был не в стоянии произвести хоть одну мелодию, напеть и так далее. Но он очень, тем не менее, ревностно относился к моим занятиям – он носил мою виолончель, ходил на занятия в музыкальную школу, и когда учителя говорили – дайте, пожалуйста, «ля» - он давал «ля», нажимал на пианино, чтобы настроить виолончель. Милейший человек, обиженный судьбой, как многие люди его поколения. Он все-таки прошел войну, так или иначе – может, он не был с винтовкой в окопе, но он участвовал в войне, ездил по фронтам, а когда был уже пожилой – он умер не особо пожилым в 69 лет – они жили под Москвой, в городе Лобня, и у них не было телефона. Никто не мог пробить им телефон, это был конец, середина 80-х годов. Они жили без телефона в Лобне – ну что я мог сделать? Телефон был у соседей, они бегали к соседям. Представляете? Так он жил. И, хоть он ходил, стоял в очереди ветеранов, и у него был номер 25 – но это 25 тянулось 10 лет.
Фёкла Толстая: Потихонечку сейчас начнем выбираться.
Михаил Козырев: Чтобы закончить тему Ташкента, невозможно не упомянуть узбекскую кухню. Скажите, что было любимым в детстве и юности, и какие навыки кулинарного мастерства до сих пор в вас живут?
Фёкла Толстая: Руками плов умеете есть?
Александр Журбин: Есть умею, а готовить – нет. С кулинарией у меня очень плохо, я всегда опровергаю пословицу, которую все говорят – талантливый человек талантлив во всем. Я говорю – знаете, в некоторых вещах я талантлив, а в некоторых совершенно бездарен – например, в кулинарии. Я абсолютно не умею готовить. Есть мужчины, которые действительно здорово готовят, например мой папа и мой брат, а я нет. Я не умею ни плов, ничего другого. Но есть - люблю. И когда я прихожу куда-нибудь в гости, или в ресторан, мне говорят – а у нас есть плов – я пропал. Я вообще на диете, я стараюсь не есть мясо, жирную пищу, но когда говорят – есть хороший настоящий узбекский плов, я набью себе живот просто до предела.
Фёкла Толстая: А какие качества должны быть в этом плове, чтобы вы его оценили?
Александр Журбин: Рисинка к рисинке должна быть. Они так элегантно приготовили; потом там должен быть обязательно вареный чеснок – это признак бухарского, что ли плова, или ферганского, я уже не помню. Кстати говоря, когда я был в Ташкенте, там есть примерно 15 сортов плова, и они все разные, и они хвастаются – вот, у нас сегодня будет наманганский плов, или что-то такое – я в этом не очень разбираюсь, прямо скажем, но все они мне нравятся, я все ем с удовольствием. Михаил Козырев: А какое-нибудь фирменное блюдо мамы можете вспомнить из детства, что мама готовила?
Александр Журбин: Мама делала – да, она делала что-то такое из баклажанов – там, в Ташкенте, было очень много.
Фёкла Толстая: Аджаб-сардал?
Александр Журбин: Аджаб-сардал – это по-моему, азербайджанское блюдо, а что-то такое она делала из баклажанов.
Михаил Козырев: Как в Одессе – синие называются.
Александр Журбин: Синенькие, совершенно верно – не помню, рататуй какой-то – это было безумно вкусно, баклажанная икра – слово забыл, как-то это называлось – много-много баклажанов, специальным образом приготовлено – в общем, это было безумно вкусно. Эта баклажанная икра, у нас в доме никогда не переводилась. Готовился большой казан этой икры, и мы всегда это ели. Конечно, несколько слов, что я люблю, когда я прихожу – конечно, я хорошо знаю, что такой мампар; я хорошо знаю, что такое самса, что такое шурпа.
Михаил Козырев: Первое слово для меня неизвестно, мампар – это что?
Александр Журбин: Мампар – это такой суп, содержащий в себе много-много всякой другой еды.
Михаил Козырев: Национальная узбекская.
Александр Журбин: Да – это одновременно первое и второе, а то, что внутри потом, всякое мясо и тесто – это очень вкусно.
Фёкла Толстая: Я хочу спросить, когда.
Михаил Козырев: Давай перенесем твой вопрос после новостей.
Звучит музыка
Михаил Козырев: Расскажите, пожалуйста, что мы только что слушали?
Александр Журбин: Мы слушали фрагмент, первую часть из моей Четвертой симфонии. Я сейчас как раз, когда мы с вами разговариваем, в процессе написания Пятой симфонии. Я думаю, это будет последняя моя симфония – нельзя говорить «последняя», многие люди не любят этого слова, но дело в том, что написать симфонию – как подняться на Эверест без всяких приспособлений – просто подняться на вертикальную сцену: адский труд. И люди, которые написали несколько симфоний, знают, что это невероятно тяжело.
Михаил Козырев: То есть это сложнее, чем, например, законченное произведение, опера или балет – симфония сложнее?
Александр Журбин: Конечно, сложнее – я объясню, почему: потому что в опере ты все-таки идешь от сюжета, от истории, тебя возбуждают какие-то ситуации между героями – здесь только внутренняя логика музыкального развития. Адски трудно выстроить что-то. Я не знаю, получается ли у меня, но мой кумир Малер сочинил за всю свою жизнь 9 симфоний, десятую просто не смог закончить, просто умер, и он говорил каждый раз, что симфония – это целый мир, она должна вмещать в себя целый мир. Вот я сейчас пишу Пятую симфонию, изнываю под тяжестью этой работы, и сказал себе - все, больше симфоний писать не буду.
Фёкла Толстая: Сколько примерно по времени вы пишете одну симфонию?
Александр Журбин: Можно сказать, несколько лет, 2-3 года – огромная партитура, и ты вкладываешь все, что ты знаешь. Я за то время, пока пишу симфонию, могу написать параллельно 3 мюзикла. Очень часто параллельно идут проекты, и для театра ты пишешь по заказу, или к фильму - тебе заказывают – ты пишешь. А тут ты пишешь для себя, тебе никто не платит денег. Это ты пишешь, так скажем, для вечности.
Фёкла Толстая: Скажите еще несколько слов, что это симфония с голосом, и голос звучит.
Александр Журбин: Да, эта симфония вокальная.
Михаил Козырев: Четвертая симфония «Город чумы», «The city of the Plague».
Александр Журбин: Да. Я сейчас вам чуть-чуть поясню – действительно, она называется «The city of the Plague», и в переводе означает «Город чумы». Немногие знают, а может и знают, что знаменитый фрагмент Александра Сергеевича Пушкина «Пир во время чумы» на самом деле является переводом, причем очень качественным, хорошим, но точным переводом из пьесы некоего Джона Вильсона. Когда я говорю «Джон Вильсон», все теряются, никто не знает Джона Вильсона – и ничего удивительного: его не знают и в англоязычном мире. Дело в том, что я проверял на профессорах Йельского университета – «А вы знаете Джона Вильсона»? Они терялись, они не знали, потому что, во-первых, это распространенное имя, Джонов Вильсонов миллионы. Тот Джон Вильсон жил в начале 19 века, примерно, когда Александр Сергеевич Пушкин, его поэма вышла в Англии в 1825 году. Пушкин получил это на английском языке и перевел одну сцену, и перевел очень хорошо, и назвал это «Пир во время чумы». Но саму пьесу никто не читал, ни в Англии, ни в России – нигде. Я нашел эту пьесу на английском языке и прочитал ее – нельзя сказать, что это особый шедевр, но называется она «The city of the Plague». И я решил написать такую симфонию, где все фрагменты посвящены так или иначе чуме. О чуме, как мы догадываемся, есть огромное количество сочинений – например, книга пророка Даниила на арамейском языке или Декамерон Джованни Боккаччо, там тоже речь идет о чуме, они рассказывают свою историю. Есть книга Даниэля Дефо на английском языке, которая называется «Дневник чумного города»; есть Камю; есть Габриэль Гарсия Маркес – и это все посвящено тому, что такое чума. Потому что чума – это не болезнь. Чума, если вы почитаете когда-нибудь Антонена Арто, у него есть такое «Театр как чума», он пишет: «Чума, на самом деле – это некое божье проклятие, которое посылается людям за что-нибудь, и это совсем не болезнь, это странная вещь: когда человек может соприкоснуться с чумным больным и не заразиться от него, и наоборот –человек, живущий от него за 300 км, может заразиться – странно».
Михаил Козырев: Сейчас очень серьезный задел вы сделали в область мистики, фатума и – мое мистическое.
Фёкла Толстая: Миш, недаром же, когда говорится о каких-то болезнях, говорят «чума 20 века» - не говорится ни корь, ни сыпь, ни оспа, а что-то такое. Потому что чума именно воспринимается гораздо более метафорично.
Александр Журбин: Напасть.
Фёкла Толстая: Да, напасть.
Александр Журбин: И она присутствует всегда – роман Камю – у меня есть в моей симфонии – заканчивается такими словами: что чума находится всегда на земле, она просто дремлет. Но будет момент, когда чумные крысы выбегут на улицы земных городов, и они съедят все. Как-то так кончается роман. Довольно страшно.
Фёкла Толстая: Симфония, как я понимаю, довольно.
Михаил Козырев: Невеселая.
Александр Журбин: Невеселая, да.
Михаил Козырев: Я бы сказал, апокалипсическая.
Фёкла Толстая: Это ваше отношение к современной жизни?
Александр Журбин: Я просто в каком-то смысле предупреждение – ведь речь идет не только о чуме, как о болезни. Скажем, терроризм – это же тоже чума, гибель World Trade Center, при котором я присутствовал – это тоже одно из проявлений этой чумы. Чума – это то, что поражает человечество в любом смысле слова.
Михаил Козырев: Я хотел бы, конечно, услышать эту историю того, как вы оказались 11 сентября в Нью-Йорке, но позже. Я бы хотел, в связи с тем, что мы говорили о такой напасти и апокалипсическом перекрестке мира, который появляется, как метафора, эпидемия чумы; вы как-то раз сказали, что урок «не строй дворца», был вам преподан в жизни трижды: то есть каждый раз, когда ситуация у вас в жизни налаживалась, и вроде бы можно было осесть, можно было выстроить дворец, каждый раз какие-то обстоятельства рушили все до основания. Расскажите, пожалуйста.
Александр Журбин: Действительно, это правда, и так моя жизнь периодами выстроилась, что и даже временной можно найти ритм в этих переменах. Первое было, это было в Ташкенте, было землетрясение 66 года, которое переломало жизнь моей семьи, и мою лично, потому что, если бы не землетрясение, я бы может, попытался уехать из Ташкента, но, может, и остался бы – черт его знает, в конце концов, была сытная жизнь, и была перспектива стать виолончелистом в местном оркестре, я вполне мог достичь – и все. Но случилось землетрясение 66 года.
Михаил Козырев: Вы его помните?
Александр Журбин: Я его помню очень хорошо, я был более-менее взрослый человек, семья наша была выброшена на улицу, дом наш – не то что он разрушился, он растрескался, мы ночевали на улице – к счастью, было тепло, был апрель, как сейчас помню – было 26 апреля 66 года. И мы всей семьей ночевали на улице, ждали чего-то, ходили какие-то страшные слухи, что сейчас все рухнет, Апокалипсис. К счастью, ничего не рухнуло, но очень многие стали оттуда уезжать, в том числе моя семья, и в том числе я сам – я уехал и больше никогда в Ташкент не возвращался.
Фёкла Толстая: И родители ваши тоже переехали?
Александр Журбин: Да, мои родители переехали в Подмосковье, и с тех пор мы не были жителями Узбекистана. А потом случилось в моей жизни крушение, когда я уже учился в Москве, потом я учился в Ленинграде, и все было хорошо. У меня была первая семья, которая разрушилась, и это я считаю моим персональным Чернобылем, как говорил Евтушенко про свой развод, он говорил: «Мой персональный Чернобыль». Я ничего не буду про это говорить. Это все давным-давно в прошлом, и, когда я встретил свою нынешнюю жену, Ирину Гинзбург-Журбину, замечательную поэтессу, писательницу и моего соратника, и с тех пор как мы вместе почти 40 лет – и такой был у меня перелом в жизни. И, наконец, мы переехали в Америку, и случилась эта история с торговым центром.
Фёкла Толстая: 11 сентября.
Михаил Козырев: Расскажите, пожалуйста. Вы были прямо там?
Александр Журбин: Да, я был конкретно там, где это случилось, я был один из – сколько там, 0,001% человечества в том месте, я был один из этих людей.
Фёкла Толстая: У вас был офис совсем рядом.
Александр Журбин: Совершенно верно – у меня был офис в 50 метрах от World Trade Center – он, кстати, до сих пор там стоит, сейчас же построили другой World Trade Center, еще не все здания доделаны, но мой офис по-прежнему там стоит, можно видеть, какое там расстояние. И я – с одной стороны, было очень страшно, с другой стороны, бог меня помиловал - ехал в метро, в нью-йоркском сабвее. В Нью-Йорке, хотя у меня был свой автомобиль, там не принято ездить на своем автомобиле, Миша знает – это просто нелепо, зачем ездить – есть метро. Машину некуда поставить, даже на платных стоянках нету места, ты будешь кружиться, тратить огромные нервы и так далее – я ехал на метро в свой офис. Я никогда так рано не ездил – я обычно приезжал в 11, а тут я поехал в 9 утра, я только приехал из Москвы, рано встал, думаю – поеду туда работать. В 9 как раз.
Михаил Козырев: То есть вы влетели в Нью-Йорк 11 сентября рано утром?
Александр Журбин: Нет-нет, я приехал за пару дней до этого, у меня был (нрзб), я проснулся рано, и думаю – поеду в свой офис. Жена спала, сын спал, а я поехал в свой офис. Приезжаю я – нет, не приезжаю, я еду на метро – и вдруг метро останавливается, поезд метро останавливается, включается компьютерная запись, «don’t worry…», что-то такое.
Михаил Козырев: «Не волнуйтесь, мы через несколько секунд продолжим путь».
Александр Журбин: И никто не волнуется, это обычная история в метро. Но эта запись повторяется полчаса, час, мы сидим, ничего не происходит, мы понимаем, что происходит что-то необычное, так не бывает – и вдруг поезд начинает ехать в обратную сторону, нас начинают оттаскивать назад. И несколько станций назад, где-то в районе 14-й улицы, нам разрешают выйти на поверхность, и тут я понимаю, что происходит что-то такое - из Даун-тауна валит белый дым, оттуда идут люди в страшных – ну как сказать.
Михаил Козырев: В белых масках от пепла.
Александр Журбин: Да, и они покрыты страшным белым цветом. Но я до сих пор не понимаю, что происходит – это поразительный парадокс, потому что телефоны все были отключены в Нью-Йорке, все, и мобильные, и домашние - все, не работал ни один телефон, радио не было, телевизора тоже .
Михаил Козырев: Под рукой не было ничего.
Фёкла Толстая: ТО есть, если зайти в соседний бар, то никакой телевизор ничего не показывал.
Александр Журбин: Ничего не показывал.
Фёкла Толстая: Притом, что весь мир в этот момент смотрел все в прямом эфире.
Александр Журбин: Весь мир знал, кроме тех, кто реально там присутствовал, потому что мы ничего не видели. Ну, я с трудом – транспорт тоже замер весь – я поймал такси, какого-то, как ни странно, араба – ну такси, он ни в чем не виноват, просто он был араб – совершенно типичный араб – и он меня довез до дома, это был уже в 12 часов дня.
Фёкла Толстая: Не до офиса, а до дома.
Александр Журбин: Нет, до офиса было все невозможно, там уже была полиция.
Михаил Козырев: Я так понимаю, что вниз невозможно было проехать, потому что все валили вверх.
Александр Журбин: Конечно, город был парализован совершенно. Я доехал до Вап-таун, доехал до своего дома, вхожу домой, и вижу – моя жена с сыном сидят и плачут. Когда я вошел, они просто - «а-а, ты жив!». Я – «А что случилось?! «Посмотри!». И когда весь мир уже все знал, я посмотрел в экран телевизора, и понял, что произошло.
Фёкла Толстая: А что с вашим офисом произошло?
Александр Журбин: Офис был фактически разгромлен – дело в том, что там ведь гигантская сразу началась. Надо отдать должное Америке, и мэру Джулиани, которым невероятно была проявлено – огромное количество пожарников со всего штата Нью-Йорк, со всего Нью-Джерси, приехало огромное количество людей, и стали все тушить – там же пылало, некоторые места пылали от того, что все упало. И в мой офис тоже ворвались пожарники, и с брандспойтами из окна стали что-то тушить, и в том числе затушили все мои компьютеры, все мои бумаги, все пошло к чертовой матери.
Фёкла Толстая: Но люди, которые были в вашем офисе, никак не пострадали?
Александр Журбин: Нет, я имею в виду, в нашем офисе никто не пострадал. Пострадали только те, кто был в том здании, которое обрушились. Извините, последняя деталь страшная: на крышу моего офиса упал обломок самолета, который пронзил World Trade Center, прямо на крышу моего офиса.
Михаил Козырев: Скажите, вы говорите о том, что это был третий урок «Не строй дворца» - каким образом на вас повлияло это странное стечение обстоятельств – с одной стороны, как вы говорите, 0,001%, а с другой стороны, какая-то сила судьбы, фатум какой-то, уберег вас.
Александр Журбин: Конечно, человек никогда ничему не учится, и я все-таки построил еще один – условный дворец, конечно – я построил мою московскую жизнь еще раз сначала
Фёкла Толстая: После этого вы вернулись? И это было поводом?
Александр Журбин: Там было большое стечение разных обстоятельств – с одной стороны, это разрушение моего – условно, бизнеса, никакого бизнеса у меня не было, я делал кинофестиваль русского кино в Нью-Йорке, занимался музыкальными проектами – ничего особенного не было. Но, кроме того, мне из Москвы именно в это время поступили предложения, написать музыку к фильму «Московская сага», который в каком-то смысле открыл мне новое дыхание.
Фёкла Толстая: Музыка замечательная
Александр Журбин: Спасибо, Фекла. И в театре Луны, например, поставили мой мюзикл по Набокову, который называется «Губы», а вообще-то он называется «Камера обскура» - то есть в Москве возродилась новая жизнь. И я понял, что мне надо ехать сюда. Я уговорил жену – с огромным трудом, она сказала: ни за что! – а я сказал: поехали. И мы приехали в Москву, и началась новая жизнь.
Фёкла Толстая: Она не жалеет сейчас, ваша жена?
Александр Журбин: У нее очень раздвоенное в этом смысле состояние, потому что она очень любит Нью-Йорк – прежде всего, потому что там живет наш сын и наши два очаровательных внука, а мы живем в Москве, мы пропускаем самые сладкие моменты, будучи дедом и бабушкой, как они растут. Внуки – это счастье, это самое большое счастье на свете. И мы по Скайпу во многом воспринимаем, но, увы, лишены возможности живьем это все ощущать – об этом очень сильно переживаем. Но с Москвой я прощаться не собираюсь, я думаю, один раз достаточно.
Михаил Козырев: Можно еще пару слов о ваших внуках?
Фёкла Толстая: А Скайп-конференции, как они проходят, во сколько это?
Михаил Козырев: Устраиваются ли семейные чтения, проигрывание музыкальных произведений.
Фёкла Толстая: Это поздно вечером по Москве, когда.
Александр Журбин: Нет, это раннее утро в Нью-Йорке, в 8 утра, когда они идут в школу, а у нас 4 часа дня, и я в это время на Скайпе, я разговариваю со своими внуками, они рассказывают свои новости, все. Они очень хорошо говорят по-русски, чем я очень горжусь, потому что они ходят, естественно, в англоязычную школу, и по-английски говорят, как все дети, очень хорошо. Но дома они говорят по-русски, и говорят так»
Фёкла Толстая: У вас русская невестка?
Александр Журбин: Она из Литвы, но русскоязычная, скажем так. Они дома все говорят по-русски, и на очень хорошем литературном языке – они знают миллион стихотворений, они знают русские песни, мультфильмы, и я этим очень горжусь.
Михаил Козырев: Какие произведения у них сейчас в топе?
Александр Журбин: Какие-то – они со мной вместе смотрят, и я этому удивляюсь, потому что я не знаю – кто ж такие – Фиксики– «а кто такие Фиксики – большой-большой секрет». Это их детство. ВЫ: Вы поете по Скайпу друг другу?
Александр Журбин: Да. Мы написали несколько песен, с женой мы написали песни про наше Скайп-общение. И мы поем – нашего старшего внука зовут Бенджамин, Беня, и мы ему поем: «Мы тебя не будем ни тузить, ни мутузить, мы тебя не будем ни бить, ни обижать. Мы тебя не будем ни тузить, ни бутузить, а только тебя будем любить и обожать» - вот так. И он это тоже знает, и вместе с нами поет.
Фёкла Толстая: Александр Журбин исполнил свое новое произведение! Впервые на радио!
Александр Журбин: Мировая премьера.
Фёкла Толстая: Мировая премьера. А мне бы все-таки хотелось, раз я так люблю ваши песни из «Московской саги» - давайте, я уверена, я не одна такая, наши слушатели вспомнят это замечательное произведение. Александр Журбин, музыка к сериалу «Московская сага».
Александр Журбин: А я даже скажу, что песня будет называться «Ах, эти тучи в голубом»
Звучит музыка
Михаил Козырев: Я на секундочку отвлекусь от вашей семьи – вам довелось встретить вероятно талантливых людей в вашей жизни. Меня интересуют ваши встречи на американской земле, но давайте начнем вот с чего: вы же консультировались у Дмитрия Шостаковича?
Александр Журбин: Да, я этим очень горжусь. Когда-то я услышал такую фразу, когда – я учился официально у Николая Ивановича Пейко – он не очень известный композитор, многим на сегодня забытый, но именно у него учились Шнитке и Денисов и Губайдулина в какой-то момент своей жизни. И однажды при мне Денисов, в присутствии Пейко, сказал: Николай Иванович, я считаю, что вы мой учитель, вы меня научили. ОН сказал – Ну Эдисон, вы у меня всего 5-6 раз консультировались, нельзя сказать, что я вас. И тогда Денисов сказал очень правильную фразу, он сказал: «Николай Иванович, позвольте нам самим выбирать, кого нам считать учителем» – такая замечательная фраза. Так же я считаю Шостаковича своим учителем, хотя формально я на это не имею никакого права. Но, тем не менее, я 5-6 раз тоже показывал свою музыку, он делал какие-то замечания, которые я запомнил – каждое слово я запомнил, и до сих пор могу цитировать.
Михаил Козырев: Пожалуйста, процитируйте!
Фёкла Толстая: Вы можете примерно сказать, как композиторы учатся молодые, молодое поколение – как артистов, например, учат – это ясно.
Михаил Козырев: Меня интересует конкретно Шостакович, как он учил.
Александр Журбин: Он говорил очень интересно – например, он в одном месте сказал, у меня много звуков. Он всегда говорил, почесываясь, немного нервно, суетливо, он говорил – наверное, вы думаете, что у вас полифония? Это не полифония, это многофония у вас получилась – многофония, такое немножко обидное слово, и я понял, что многофония не должно. Потом в одном месте он мне сделал какое-то замечание, я говорю – Дмитрий Дмитриевич, ну что – исправить это, переделать? Он сказал – исправьте, пожалуйста, только в следующем сочинении – в следующем, а это оставьте так. И это мне тоже очень понравилось.
Михаил Козырев: Мудро.
Александр Журбин: Мудро, потому что не надо никогда переписывать – есть люди, которые делают по 10-20 редакций – не надо: как написалось, так и написалось. А в следующем сочинении сделайте лучше - так что я это очень хорош запомнил. Его я считаю своим учителем, хотя еще раз говорю – формально я у него не учился.
Михаил Козырев: Вы показывали ему на его инструменте, приходили?
Александр Журбин: На рояле – это все было в Доме творчества в Репино, Репино – это под ...
Фёкла Толстая: Ленинградом тогда.
Александр Журбин: Санкт-Петербургом, и там случилась у меня – не то, что бы трагическая, но история: когда я несколько раз с ним консультировался, я решил написать произведение и посвятить ему. Я написал квинтет для фортепьяно – фортепьянный квинтет, и довольно сложная музыка – и я от него получил даже письмо, мы с ним переписались – он, кстати, всегда отвечал на письма, уникальный человек, старого закала – сам писал, рукой писал ответы на все письма. И он мне ответил – дорогой Александр, приходите ко мне, в Москве, я вас приму, в августе 75 года. Я сказал – хорошо, Дмитрий Дмитриевич. В августе 75 года он ушел на тот свет, так что это свидание не состоялось. Но несколько свиданий до этого были, и я очень этим горжусь – а это произведение я посвятил памяти Дмитрия Дмитриевича Шостаковича.
Михаил Козырев: Еще, конечно, невозможно обойти стороной американские встречи, потому что там такое созвездие имен – меня конкретно интересует Барышников.
Фёкла Толстая: Барышников – кстати, все, сейчас, в предвкушении того, что он приедет в Ригу.
Александр Журбин: В Ригу, но сюда он не приедет.
Фёкла Толстая: Сюда и не собирается, и все говорят, что надо поехать посмотреть на Барышникова в Ригу.
Александр Журбин: Я, кстати, не так давно смотрел – мы с ним хорошо знакомы. Я совершенно не претендую быть его близким другом, ну был Бродский, таких людей нет, и я не думаю, что у него есть близкие друзья – может быть, Рома Каплан, держатель русского самовара по-прежнему с ним в хороших отношениях, но вообще он не очень открытый человек. Тем не менее, у меня с ним хорошие отношения, а главное, за что я ему благодарен – что он сейчас покровительствует моему сыну, вот это правда. И он очень многое сделал для моего сына – у меня сын, мы еще о нем не говорили, а это как раз отцы и дети прямая тема – мой сын очень талантливый американский композитор. Он пошел по моей стезе, он сочиняет музыку, сочиняет совсем не так, как я, но где-то я слышал продолжение себя, и в каком-то смысле я горжусь, что он развивает мою же линию, но совсем по-другому. Он вообще очень талантливый скрипач, альтист, он играет на 6-струнном альте, на котором очень мало кто играет, но он виртуоз. Кстати, когда мы с вами беседуем, он находится в Лондоне на гастролях, и у него там планируются несколько больших концертов в нескольких местах, и я очень им горжусь, и Миша Барышников сделал для него очень много - например, он познакомил его со своей протеже, балетмейстершей, дамой такой – пропущу ее имя, честно говоря, просто не помню сейчас, но она очень известна, дважды приезжала сюда со своими балетами на музыку моего сына – и это все благодаря проекции Миши, который ей позвонил и сказал – обрати внимание на этого молодого человека. Она послушала и прямо влюбилась в его музыку. А недавно, несколько дней назад сюда приезжал Дмитрий Ситковецкий, замечательный наш скрипач, живущий в Лондоне очень давно, и, когда мы с ним встретились, он сказал – Саша, ты не представляешь, что мне говорил Миша Барышников о твоем сыне. Что может быть лучше для отца, что такая рекомендация. Что касается моих личных встреч с Барышниковым, я всегда приходил на его премьеры, когда у меня была такая возможность. Я смотрел спектакль по Бунину – вы, наверное, знаете, у него есть спектакль, называется «В Париж», или «В Париже» скорее, поставленный нашим Дмитрием Крымовым – вы знаете, конечно, такого замечательного режиссера, он дружит с Барышниковым, и он поставил для него этот рассказ Бунина – это очень короткий рассказ, 2 страницы, об истории русского генерала, и Миша играет там русского генерала – по-русски, кстати говоря.– это потрясающий спектакль с субтитрами для англоязычной аудитории, где он играет драматическую роль русского генерала. В конце он все-таки танцует – снимает шинель и божественно танцует, хотя уже, конечно, возраст у него совсем не такой уж молодой. Так что так я с ним общаюсь.
Фёкла Толстая: Александр Борисович, возвращаясь к вашему сыну – вы сейчас рассказывали, как Шостакович преподавал вам некоторые уроки – я даже не знаю, какой глагол подобрать, хотелось сказать – осмеливались ли вы давать уроки своему сыну, и такой глагол я подбираю – хотя, казалось бы, вы маститый композитор, опытный. Потому что, мне кажется, страшно всегда спугнуть своего ребенка, и закомплексовать его прямым обучением, что ли – нет, я не права?
Александр Журбин: С нашим сыном была не такая простая история – до 10-11 лет он жил в Москве, как и мы. Он учился в ЦМШ.
Фёкла Толстая: Центральная музыкальная школа при Консерватории.
Александр Журбин: Да. Это считается лучшая школа в России, и действительно выдающаяся школа, и он там учился, но надо сказать, он был редким лентяем, и разгильдяем, пропускал уроки, не ходил на занятия, ленился, и с ним было очень трудно. Честно говоря, я думал …
Фёкла Толстая: Надежд у вас было мало.
Александр Журбин: Думал – ну нет, так нет, ну не будет музыкантом – не будет. Приехали мы в Америку, и вдруг все поменялось, почему-то он понял – во-первых, он перешел со скрипки на альт – ну как все скрипачи – сначала скрипач, потом перешел на альт. Стал играть на альте, и вдруг неожиданно стал заниматься, стал прилежным, усидчивым – он вдруг понял, что это его профессия. И неожиданно он открылся, и именно там он стал сочинять музыку, уже без моего влияния, участия он стал сочинять музыку. Но я горжусь тем, что фактически, поскольку он формального композиторского образования не получил, он учился в Джулерз-скул – вы знаете.
Михаил Козырев: Это очень престижная школа, Джули-артс.
Александр Журбин: Совершенно верно – причем не только музыки, там же и художники, там же и балетные учатся – гигантский комплекс разных искусств.
Михаил Козырев: Либерал-артс.
Александр Журбин: Верно, либерал-артс. И он закончил эту школу, но как альтист, не как композитор. А как композитор, он даже в интервью своих говорит иногда, что формально – вернее, неформальным его учителем был именно я – я его учил, я до сих пор ему иногда что-то говорю и высказываю свои пожелания, он их слушает, но идет своим путем. Я ему все время, например, говорю – он пишет все время миниатюры, пьесы 10-12 минут, не больше. Я говорю – Лева – его зовут Лева – напиши большую работу, ну большую – симфоническую, оперную, балетную.
Фёкла Толстая: Ага, сами говорите – на Эверест войти без инструментов, а сына подталкиваете!
Александр Журбин: Молодой еще, ему еще можно, мне уже трудно – напиши что-нибудь большое. – Ну, папа, это уже никому не нужно. Я говорю – неправда, вот посмотри, твои коллеги – называю ему – они же пишут. – Ну ладно, постараюсь. Ну, пока не написал, но, может быть, напишет.
Михаил Козырев: Но он же пишет музыку еще и к кино?
Александр Журбин: Да, он много пишет.
Михаил Козырев: Это, во-первых, мне кажется, для любого сегодняшнего серьезного композитора конкретное практическое применение своего таланта.
Фёкла Толстая: И выход на широчайшую публику.
Михаил Козырев: Кусок хлеба точно.
Александр Журбин: Кино, понимаете, такая вещь – я сам, как кинокомпозитор, я знаю – то густо, то пусто, то есть работа, то нет работы. То тебя зовут на 3 фильма одновременно, и ты разрываешься, то тебя 2 года никуда не зовут, и такое тоже бывает. У него сейчас как раз расцвет – вы, наверное, знаете, он несколько раз сотрудничал с Френсисом Фордом Копполой, и был у нег аранжировщиком, и несколько его собственных треков попали в его две картины, так что он в этом смысле молодец. Но сейчас он написал такой фильм, который, я уверен, будут и в России показывать, я уверен, будет иметь здесь успех, потому что фильм называется по-английски «Finding Babel», и Бабель в данном случае речь идет о писателе Исааке Бабеле. И, как ни странно - вот вам, Миша.
Фёкла Толстая: В поисках Бабеля.
Александр Журбин: Ну, «Отыскивая Бабеля», да. И одним из продюсеров в этом фильме неожиданно стал Роджер Уотерс, что было совершенно невероятно – человек из «Пинк Флойд».
Михаил Козырев: Это автор знаменитой Стены.
Александр Журбин: Да-да, основатель Пинк Флойд, и вдруг я читаю в интернете, и Лева мне сообщает с удивлением, какое отношение Роджер Уотерс имеет к Исааку Бабелю – ну ровно никакого! И, тем не менее, он взялся за этот фильм, и кажется, хорошо получается, они его уже закончили, и вроде его взяли уже на венецианский фестиваль, рассматривается – так что такие у него происходят дела, и я им очень горжусь, безусловно, он замечательный мальчик, до сих пор очень преданный – нам, в смысле мне и его маме, очень много нам помогает в разных вопросах.
Фёкла Толстая: Сколько лет ему сейчас?
Александр Журбин: Ему сейчас, соображу – 37
Фёкла Толстая: Он как-то соотносится – он считает, и вы так сказали, американским композитором, или с русской культурой он как-то сохраняет связи?
Александр Журбин: Он очень интернационален –недавно я читал статью о нем в лондонском журнале, где было написано, что это удивительная смесь, его музыка, как ни странно, это Латинская Америка, румынская, трансильванской музыки, этно, конечно, русские, даже клязьмерские корни – классика, джаз и рок – вот такой колоссальностью – если вам не будет лень, загляните в интернет на его сайт, вы найдете, это легко, и там огромное количество музыки.
Фёкла Толстая: Так давайте сейчас послушаем, мы же можем в интернете найти – Лева Журбин. Что вы советуете, Александр Борисович?
Александр Журбин: Давайте мы послушаем один трек, который удивительно подходит для вашей программы «Отцы и дети» - дело в том, что Лева написал одну пьесу, она называется «гармошка», и она часто исполняется в самых разных аранжировках. А посвящена она его бабушке, то есть моей маме. И такая семейная история – он очень любил мою маму, свою бабушку, и ей посвятил эту пьесу. Она такая, именно с таким колоритом русским.
Фёкла Толстая: Нашлась уже «Гармошка», можно ставить? Итак, Лева Журбин, «Гармошка».
Играет музыка
Михаил Козырев: К сожалению, уже к финалу подходит наша программа из цикла «Отцы и дети».
Фёкла Толстая: Последние 5 минут у нас – но все-таки они есть.
Михаил Козырев: Александр Борисович Журбин наш гость сегодня – я хотел задать сакраментальный вопрос, который у нас, мне кажется, должен присутствовать в конце каждой программы – как вам кажется, кому расти легче было, вам, вашим детям, или вашим внукам?
Александр Журбин: Интересный вопрос. Вы знаете, мы все дети Советского союза, мы выросли в Советском союзе, и, конечно, нам было непросто – но это имеет и свои достоинства, как выяснилось. Когда трудно, когда мы доставали с огромным трудом какие-то виниловые диски, слушали прорывающиеся сквозь хрипы музыку – и это было колоссальным стимулом для работы. Когда мой сын сразу, бесплатно получает всю мою библиотеку в пользование, все мои диски, все мои достижения – все это, ему это даже и неинтересно – вон, у меня огромная библиотека, он ее вообще не читает, потому что он вообще по-русски читает мало, читает, конечно, больше по-английски – конечно, им проще. А внукам, им вообще – вы понимаете, им совсем клопы, однако, конечно, они уже тыкают в айпед, они знают все-все кнопки в айфоне, айпеде и всех гаджетах, которые их окружают, и для них никакого нет сюрприза, что ли – а давай послушаем музыку Маля – пошел Маль; а давай послушаем музыку Джона Колтрейна – пошел Джон Колтрейн – никакого нет. поэтому им, конечно, проще, но и при этом слишком просто.
Фёкла Толстая: А если говорить о человеческих характерах, о том, как взрослеет личность, это же не прямо связано с получением информации, как вам кажется?
Александр Журбин: Понимаете, что касается внуков, которые уже совсем американцы – наш сын все-таки 10 лет провел в России, поэтому он наполовину кентавр, а уж внуки-то совсем американцы, родившиеся в Нью-Йорке и уже с детства воспринимающие эту роскошь Манхеттена – роскошь, я имею в виду культурную роскошь – они могут пойти в Метрополитан-музей, они ходят туда регулярно, в Метрополитан-оперу они могут, и ходят туда регулярно, и для них это обычная вещь – услышать кого-то суперзвезду, или их водят иногда и на рок-концерты – это же доступно, и недорого, гораздо дешевле, чем в России – в России приезд какого-то гастролера стоит сумасшедшие деньги, а там – копейки. И они на все это ходят, они все это воспринимают – им, конечно, легче, я думаю, что они сделают свою жизнь гораздо проще. Но что у них получится – не знаю.
Фёкла Толстая: И я хотела еще спросить, что сейчас, чему посвящено ваше время –вы сказали о Пятой симфонии Журбина, которая готовится – а что еще?
Александр Журбин: И вы мне дадите возможность нахальной рекламы - дело в том, что в конце.
Михаил Козырев: Это не реклама, это часть вашего творчества - тому, чему передача посвящена.
Александр Журбин: Ну да – я хочу сказать нашим слушателям, слушателям Серебряного дождя, что в конце этого года у меня будет большой фестиваль, посвященный моему творчеству. Но если все получится, если мы соберем финансы – сейчас это очень трудно, собирать какие-то деньги на проекты – но вдруг, если получится, то это будет большой 3-месячный фестиваль, который будет с октября по декабрь, и октябрь-ноябрь-декабрь, каждую неделю будет происходить какое-то событие – премьера спектакля, музыкального спектакля, балетного – не знаю, симфонического, песенного концерта, и так далее – будет много-много событий. Так что, господа.
Фёкла Толстая: Это в Москве или по всей стране?
Александр Журбин: Это будет, в основном, в Москве, но в других городах тоже, но в основном все же в Москве.
Михаил Козырев: Спасибо за то, что пришли. И я желаю одной важной ветки развития вашего творчества – это больше песен для внуков. Потому что это для меня самое сильное впечатление.
Фёкла Толстая: Это было очень хорошо.
Александр Журбин: Я буду стараться.
